Тихий Дон. Том 2 - Страница 260

260

Григорий, внимательно наблюдавший за всем происходившим, увидел сдержанные понимающие улыбки на бурых обветренных лицах.

– Нехай у нас послужит месяца два, а тогда пустим его домой, к бабе, – сказ-ал один из фоминцев.

– Может, и взаправди послужишь у нас? – спросил Фомин, тщетно силясь скрыть улыбку. – Коня тебе дадим, седло, заместо валенок – новые сапоги с дутыми голенищами… Плохо вас снабжают ваши командиры. Разве это обувка? На базу ростепель, а ты в валенках. Поступай к нам, а?

– Он – мужик, он верхом сроду не ездил, – юродствуя, притворно тонким голосом прошепелявил один из казаков.

Красноармеец молчал. Он прислонился спиной к печи, оглядывая всех посветлевшими ясными глазами. Время от времени он морщился от боли и слегка приоткрывал рот, когда ему было трудно дышать.

– Остаешься у нас или как? – переспросил Фомин.

– А вы кто такие есть?

– Мы? – Фомин высоко поднял брови, разгладил ладонью усы. – Мы – борцы за трудовой народ. Мы против гнета комиссаров и коммунистов, вот кто мы такие.

И тогда на лице красноармейца Григорий вдруг увидел улыбку.

– Оказывается, вот вы кто… А я-то думал: что это за люди? – Пленный улыбался, показывая окрашенные кровью зубы, и говорил так, словно был приятно удивлен услышанной новостью, но в голосе его звучало что-то такое, что заставило всех насторожиться. – По-вашему, значит, борцы за народ? Та-а-ак. А по-нашему, просто бандиты. Да чтобы я вам служил? Ну и шутники же вы, право!

– Ты тоже веселый парень, погляжу я на тебя… – Фомин сощурился, коротко спросил! – Коммунист?

– Нет, что вы! Беспартийный.

– Не похоже.

– Честное слово, беспартийный!

Фомин откашлялся и повернулся к столу.

– Чумаков! В расход его.

– Меня убивать не стоит. Не за что, – тихо сказал красноармеец.

Ему ответили молчанием. Чумаков – коренастый красивый казак в английской кожаной безрукавке – неохотно встал из-за стола, пригладил и без того гладко зачесанные назад русые волосы.

– Надоела мне эта должность, – бодро сказал он, вытащив из груды сваленных на лавке шашек свою и пробуя лезвие ее на большом пальце.

– Не обязательно самому. Скажи ребятам, какие во дворе, – посоветовал Фомин.

Чумаков холодно оглядел красноармейца с ног до головы, сказал:

– Иди вперед, милый.

Красноармеец отшатнулся от печи, сгорбился и медленно пошел к выходу, оставляя на полу влажные следы промокших валенок.

– Шел сюда – хотя бы ноги вытер! Явился, наследил нам тут, нагрязнил…

До чего же ты неряха, братец! – с нарочитым недовольством говорил Чумаков, направляясь за пленным.

– Скажи, чтобы вывели на проулок либо на гумно. Возле дома не надо, а то хозяева будут обижаться! – крикнул вслед им Фомин.

Он подошел к Григорию, сел рядом, спросил:

– Короткий у нас суд?

– Короткий, – избегая встретиться глазами, ответил Григорий.

Фомин вздохнул.

– Ничего не попишешь. Зараз так надо. – Он еще что-то хотел сказать, но на крыльце громко затопали, кто-то крикнул, и звучно хлопнул одинокий выстрел.

– Что их там черт мордует! – с досадой воскликнул Фомин.

Один из сидевших возле стола вскочил, ударом ноги распахнул дверь.

– В чем там дело? – крикнул он в темноту.

Вошел Чумаков, оживленно сказал:

– Такой шустрый оказался! Вот чертяка! С верхней приступки сигнул и побег. Пришлось стратить патрон. Ребята там его кончают…

– Прикажи, чтобы вытянули с база на проулок.

– Я уже сказал, Яков Ефимович.

В комнате на минуту стало тихо. Потом кто-то спросил, подавив зевоту:

– Как, Чумаков, погода? Не разведривает на базу?

– Тучки.

– Ежели дождь пройдет – последний снежок смоет.

– А на что он тебе нужен?

– Он мне не нужен. По грязюке неохота хлюстаться.

Григорий подошел к кровати, взял свою папаху.

– Ты куда? – спросил Фомин.

– Оправиться.

Григорий вышел на крыльцо. Неярко светил проглянувший из-за тучки месяц. Широкий двор, крыши сараев, устремленные ввысь голые вершины пирамидальных тополей, покрытые попонами лошади у коновязи – все это было освещено призрачным голубым светом полуночи. В нескольких саженях от крыльца, головою в тускло блистающей луже талой воды, лежал убитый красноармеец. Над ним склонились трое казаков, негромко разговаривая. Они что-то делали возле мертвого.

– Он ишо двошит, ей-богу! – с досадой сказал один. – Что же ты, косорукий черт, так добивал? Говорил тебе – руби в голову! Эх, тюря неквашеная!

Хрипатый казак, тот самый, который конвоировал Григория, ответил:

– Дойдет! Подрыгает и дойдет… Да подыми ты ему голову! Не сыму никак.

Подымай за волосья, вот так. Ну, а теперь держи.

Хлюпнула вода. Один из стоявших над мертвым выпрямился. Хрипатый, сидя на корточках, кряхтел, стаскивая с убитого теплушку. Немного погодя он сказал:

– У меня рука легкая, через это он и не дошел пока. Бывало, в домашности кабана начну резать… Поддерживай, не бросай! О, черт! Да-а, бывало, начну кабана резать, все горло ему перехвачу, до самой душки достану, а он, проклятый, встанет и пойдет по базу. И долго ходит! Весь в кровище, а ходит, хрипит. Дыхать ему нечем, а он все живет. Это, значит, такая уже легкая рука у меня. Ну, бросай его… Все ишо двошит? Скажи на милость. А ить почти до мосла шею ему располохнул…

Третий распялил на вытянутых руках снятую с красноармейца теплушку, сказал:

– Обкровнили левый бок… Липнет к рукам, тьфу, будь она неладна!

– Обомнется. Это не сало, – спокойно сказал хрипатый и снова присел на корточки. – Обомнется либо отстирается. Не беда.

– Да ты что, и штаны думаешь с него сымать? – недовольно спросил первый.

260